Петр Гайдич родился в 1950 году в Дрогичинском районе Брестской области. Закончил БГУ (факультет журналистики), два года учился в специальном военном вузе в Москве. Последнее место работы – начальник пресс-службы одного из правоохранительных министерств РБ. Подполковник.

 «горе, что море, и берегов не видно»

В расцвете сил, в 35 лет, во время ежегодной диспансеризации у меня обнаружили неизлечимое заболевание. Услышал я об этом в апреле 1985 года на консилиуме в госпитале. Ведущий специалист сказала тогда: «Пожалуйста, сядьте напротив нас и сильно держитесь за стол…» Мелькнула догадка: «Вероятно, онкология, но ведь она, случается, поддается лечению». – «Петр Иванович, просим, – продолжала доктор, – будьте мужественны и примите все так, как есть. Нами после тщательного обследования выявлена неизлечимая болезнь. Ваш диагноз – хронический диффузный гломерулонефрит».

Я внешне оставался неподвижным, послушно сидел, держась за стол, впившись глазами в безучастные лица врачей и пытаясь уловить в их глазах хотя бы искорку надежды на силу науки. Увы, увы, но ее не было. Все, чем смогли мне помочь медики, так это наставлениями: «Отныне вам противопоказаны физические нагрузки, особенно поднятие и перенос тяжестей, бег, прыжки в длину и высоту, купание в открытых водоемах, холодное питье. Коньяка, цветных вин, пива и безалкогольных газосодержащих напитков не употреблять! Если будете соблюдать «спортивный режим», то при нынешнем состоянии здоровья вам останется жить не более двенадцати лет!»…

В течение последующих двенадцати лет собирал и сохранял результаты анализов, обследований, подтверждения о пребывании в санаториях и других местах, где пытался облегчить свои почечные страдания. Тогда не раз себя спрашивал: а зачем это надо? Ведь и так ясно будет сослуживцам, друзьям и домашним, что умер до срока от жуткой и неизлечимой болезни почек.

А теперь после публичных свидетельств о том, что со мной приключилось и что соделал для меня Господь, когда подходят усомнившиеся и спрашивают: «Могу ли я документально подтвердить все сказанное?», я открываю папку с документами истории моей болезни начиная с диагноза и заканчивая последним заключением: «Анализ мочи: белок – нет, эритроциты – нет. Почки – правая, левая в норме. Чашечно-лоханочная система уплотнена, не расширена. Патологии не выявлено». Когда я попросил врача разъяснить значение слова «уплотнена», то получил ответ, что это спайки на прежних ранах. Но прежде чем Божественное исцеление совершилось, уготовано мне было пройти через двенадцать лет физических, эмоциональных мучений и отчасти религиозных переживаний.

«Господи, Вышний, али я у Тебя лишний?!»

Боли в почках – ноющие, колющие – не прекращались ни днем, ни ночью, то усиливаясь, то на время ослабевая. Обычно у человека что-то поболит и, рано или поздно, перестанет и он чувствует себя здоровым. А в моем случае непрестанная боль более десятка лет подряд без надежды на выздоровление. До сих пор удивляюсь – как можно было достойно прожить эти годы?! Теперь понимаю, Кто давал мне эти силы. Кстати, за всю свою «взрослую» жизнь я практически ничем не болел – только гриппом.

Не единожды в те годы размышлял: для чего я тратил время и силы на получение высшего образования, престижных специальностей, достижение определенного уровня общественного положения и материального благополучия? Да, я много трудился, достойно себя вел, не лицемерил, не ловчил, никогда не ходил, как говорят, по головам товарищей. Люди это замечали, оценивали. Получил уйму грамот и благодарностей, несколько государственных медалей. Но кому отнести все мои заслуги перед обществом, чтобы он, рассмотрев их, вытер мои слезы, отменил смертный приговор врачей? Гоголь некогда заметил, что никто и ничто так не разъедает душу человека, как жалость к себе. Ведь, думалось, я никого не убивал, не предавал… Да, я участвовал в профилактической деятельности – убеждал, предупреждал отдельных граждан, чтобы те не встали на путь совершения преступлений. Но такая работа гуманна, не грешна! Вне службы, случалось, грешил, но культурно и тихо.

И еще я был вынужден скрывать то, что в безрассудно атеистической стране не без опаски считал себя православным человеком: крещен в купели, папа с младенчества научил меня молиться, водил в церковь, уже в отрочестве я знал основные молитвы из «Молитвослова», а молитву «Отче наш» произносил почти каждый день. Я признавал, что Бог существует; как был наставлен – молился Ему, старался делать добрые дела и удаляться от дел злых. Я сознавал, Кто именно дает мне превосходное здоровье, способности к учебе и возможность продвижения по службе. Все это вкупе питало меня надеждой, что в земной жизни благо и дальше будет сопутствовать мне, а в потусторонней – не окажусь в аду, месте вечного мучения нечестивцев.

Поэтому, когда цветущей весной, услышав слова «Неизлечимая… Лекарств нет… Жить осталось…», вскочил из-за стола. Обхватив голову руками, рыдая, забегал по кабинету: «За что мне это, Боже?» Помню, что меня остановили, усадили на кушетку и пытались «успокоить»: «Ведь в Москве кремлевские врачи не смогли спасти самого Андропова!»

Как жить, если знаешь, что уже обречен? Вертелись и такие мысли – уйти со службы по болезни, броситься в омут разгула. Жена Машенька – умница, прекрасной, чистой души человек – не оставила один на один с бедой. Она продолжала нежно заботиться обо мне. Мы решили так: она заканчивает учебу в пединституте, я – служу, не зацикливаясь на приговоре врачей. В мечтах думал уйти из жизни достойно: «Лучше всего умереть на рабочем месте. Руководство, коллеги похоронят с почестями, на могиле произведут салют, в некрологе сообщат, что после тяжелой продолжительной болезни на таком- то году жизни ушел…, светлая память о нем останется в сердцах всех знавших его…»

«Утопающий за соломинку хватается»

Первое, что начал предпринимать, чтобы выйти из состояния депрессии, – стал посещать Свято-Духов кафедральный собор. Разумеется, тайком: наведывался изредка и только по будням, когда прихожан меньше, одевался попроще и, стоя в неприметном углу, не без слез произносил восстановленные в памяти молитвы. Каждый раз трепетно ожидал, что вот-вот, может, на выходе из храма или в самом ближайшем будущем обрету свободу от боли. Пару лет продолжал ставить свечи, прикладываться к иконам – но тщетно…

 В Минске, в нефрологическом кабинете, где меня поставили на соответствующий учет, советовали: если хочу пожить больше отпущенного врачами срока, мне лучше оставить Беларусь и поселиться в вожделенном для таких, как я, бедолаг городке Байрам-Али, что в Туркмении, в пустыне Кара-Кум. Ну в крайнем случае, хотя бы во время отпусков бывать там. Полного излечения не наступит, но, благодаря уникальности климата (влажность воздуха составляет 9-19%), уже на третий день больной ощущает себя прекрасно: боли уходят, анализы улучшаются. На Земле существуют еще два подобных места – где-то в Египте и Индии. В Байрам-Али есть санаторий: во время 42-дневного курса лечения больные не принимают лекарств – на его территории в тени платанов и акаций нужно просто лежать.

За путевкой в уникальный санаторий обратился в свою спецполиклинику, но там разъяснили: имеющееся у меня заболевание не по их профилю, правда, посодей-ствовали приобретению путевок в санатории Крыма.

“Утешение несчастных – иметь товарищей в скорби” (латинский афоризм)

Таким образом почти все отпуска я проводил то в пустыне, то на море. В этих поездках из общения с докторами и больными доподлинно узнал о том, какой конец ожидает меня: сильное похудание, передвигаться придется с трудом, при этом не смогу обходиться без валерьянки и таблетки валидола под языком; за недели две до смерти начнется агония. Понял, что умирать лучше в одиночестве: во-первых, никто все равно ничем не сможет помочь, а во-вторых, чтобы не мешать окружающим. Глотать пищу я уже не смогу, разве что пить. Нужно запастись на это время водкой или наркотиками. Боль будет адской: она заставит качаться по полу, кричать, лезть на стенку… За исключением наркотиков, все так и случилось.

Вера приходит от слышания

В конце 80-х годов моя мама, Мария Антоновна, обратилась к Господу. Ее родители, мои дедушка Антон и бабушка Ефросинья, уверовали еще в военное лихолетье, в 1942 г. Пока были живы, молились о детях и внуках – в том числе и обо мне. Уже после их смерти все четыре дочери стали членами пятидесятнических церквей. В девичестве мама крещение не принимала, жениха среди евангельских верующих ей не нашлось, согласилась на брак с православным, имевшим репутацию богобоязненного человека. В настоящее время маме идет 80-й год. Когда встречаемся, она иногда говорит: «Петя, это же удивительно, что мне, простой женщине, Бог дал мудрость, чтобы наставить тебя!» В чем же заключалось это наставление, длившееся более 5 лет? Помню первое, о чем она заявила: «Сынок, от сего времени, как я познала Господа, запрещаю тебе обращаться к мертвым и к знахарям. Тебе не помогут ни пустыня, ни море, ни врачи, ни глина, ни трава, ни какая-либо «водичка», кроме одного – Слова Божьего. Поэтому приходи к нам, в евангельскую церковь. Я не сомневаюсь: если ты хотя бы переступишь ее порог, то Бог тебя исцелит!» Я постоянно спорил с ней: «Мама, пойми, правильные церкви – те, что стоят на главных улицах и площадях, сверкая позолоченными куполами. В них служат священники, выпускники академий и семинарий. Они знают древнееврейский, греческий языки, на которых написана Библия». Мама спокойно возражала: «Если бы разрешили власти, то и у нас были бы свои институты. Пусть нашим пресвитерам и проповедникам не довелось учиться в духовных академиях, но они проходят самую высшую школу – школу Иисуса Христа: по Божьему откровению проповедуют Его Слово и церкви пополняются людьми, спасенными от ада».

Как я, стойко державшийся преданному от отца убеждению, что лишь православие – единственно истинное учение, мог позволить себе переступить порог евангельской общины? Это уже сегодня в Беларуси в евангельских церквях появились учителя и врачи, инженеры и юристы, журналисты и отставные офицеры. А в то время я отвечал маме: «Да хотя бы бригадир из колхоза зашел к вам и остался, не говоря уже о председателе или директоре завода? Ваша религия для низших слоев общества – малообразованных работяг и колхозников!» Мама же тактично продолжала повествовать о Христе, всемогуществе Его Крови, пролитой, оказывается, и за меня; о том, что Он и меня любит, что ждет моего обращения к Себе. Она поведала конкретные факты о том, как Господь в их церкви исцеляет людей от рака, туберкулеза и других болезней. Я настаивал на том, что хворь моя неизлечима, поскольку даже Андропов умер от нее. Но мама заявляла: «Петька, отметь, написано: «Есть ли что трудное для Господа?» Я спрашивал: «Что же предстоит делать в вашей церкви мне, подполковнику? Петь вместе с вами ваши заунывные песни? Никогда! Смешно и наивно!» А в ответ лишь слышал: «Сынок, упорствуя, ты не только тело, но и душу погубишь. Переступи порог нашей церкви».

«душа его прибилжается к могиле, и жизнь его – к смерти»

Начинался март 1995 года, и заканчивались 12 лет, отпущенных мне врачами. О приближении кончины свидетельствовало общее ухудшение здоровья, вызовы «скорой» на дом. Врачи делали уколы, чтобы снять боль и сбить давление, нередко достигавшее 230/190, соседи стали просить жену отправить меня куда-нибудь, т.к. громкие стоны по ночам мешали их сну. Жена вызвала маму. Женщины настояли, чтобы я упросил начальство срочно отпустить меня в отпуск. Из-за начавшегося онемения конечностей не смог даже написать рапорт с прошением на отпуск, его набрали на компьютере, а я лишь с трудом поставил подпись. Возвратившись домой с «отпускными» деньгами, несколько часов отказывался ехать с мамой в деревню, т.к. заподозрил, что у нее есть какой-то план завлечь меня в церковь. Я понял, что попал в западню: самостоятельно сбежать куда-нибудь с квартиры не хватало сил. Срочно вызвали врача, Петра Сергеевича Снарского, который оказал мне необходимую помощь... Я хотел, чтобы меня похоронили рядом с папой, но мать по-прежнему утверждала, что я буду жить, если приду в церковь. В итоге поехал с ней в деревню, захватив с собой рюкзак с приготовленной ранее одеждой для похорон и 9-ю бутылками водки «Зверобой». Ключи не брал, понимая, что обратной дороги для меня больше нет. Жена с 5-летней дочкой обещали приехать на похороны. Я уже мысленно прощался с белым светом, не подозревая, что до совершения Божьего чуда оставалось 12 дней…

«Наказание мое больше, нежели снести можно» (Каин)

 «Вот моя деревня, вот мой дом родной», – вспомнились детские стихи, когда открывал калитку маминой усадьбы. Яблони и груши, окружавшие дом, казалось, горевали: «Мы посажены, когда ты родился, неужели нам суждено пережить тебя?!»

Принимать пищу я уже не мог. Когда иссяк запас «Зверобоя», пил отвары из бессмертника, чабреца, цветков липы, которые мама готовила. То на полу, то на кровати день и ночь изгибался, как вьюн на сковороде, выл и стонал от усиливавшихся болей в почках и во всем организме, от высокого кровяного давления. Довольно точно мое состояние описано в 33-й главе книги Иова: «Он вразумляется болезнью на ложе своем и жестокою болью во всех костях своих, – и жизнь его отвращается от хлеба и душа его от любимой пищи. Плоть на нем пропадает, так что ее не видно, и показываются кости его, которых не было видно. И душа его приближается к могиле, и жизнь его – к смерти. Если есть у него Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямой путь его, – Бог умилосердится над ним и скажет: освободи его от могилы; Я нашел умилостивление». В течение 12 дней таким ангелом для меня была мама, которая денно и нощно молила Бога о даровании мне покаяния, хотя бы перед смертью.

«А ведь это и есть чистого рода фанатизм, – размышлял я о поведении матери. – Сын при кончине, а она не дает ему спокойно умереть». Помолится, походит, сядет возле меня и снова за свое: «Петенька, сыночек, дай согласие, и отвезем тебя в Церковь, в Дрогичин или на дом к пресвитеру, чтобы успели совершить над тобой молитву о прощении»...

Завершалась последняя неделя агонии, наступила пятница, 24 марта. Боли стали нестерпимыми. В сознании не единожды вспыхивало слово «сегодня», которое как бы прикрывало ужасающую наготу слова «конец». Я попросил маму помочь обмыть меня и одеть все новое для похорон. Собравшись с силами, держась за стенки, я стал обходить весь дом, прощаясь через окна с садом и уходящим за деревню солнцем. Произнес молитву «Отче наш». Взял новый стакан, открыл тщательно спрятанную от мамы бутылку водки, выпил ее в три приема, лег на постель, сложил на груди руки, закрыл глаза… Горечь и досада накатывали на меня, душили слезы от незаслуженного наказания: ведь никаких тяжких грехов я не творил, жил как все, а «безгрешных не знает природа». Вскоре впал в забытье…

Очнулся во тьме. Вдруг раздался мамин голос: «Сыночек, ты еще живой? Я слушаю – бьется ли твое сердце? Удары слабенькие-слабенькие, редкие… Ты, наверное, не можешь говорить. Я буду за тебя произносить молитву покаяния. Кивни головой в знак того, что ты не против». В ответ я не то что головой, но и мизинцем не пошевелил. Не было мочи хоть как-то возразить матери. Только с досадой подумал: «О, как правы мы, коммунисты, утверждая, что люди, попавшие к сектантам, становятся фанатиками. Как мне жаль маму! Когда-то она была такой заботливой, доброй, а теперь, как заезженная пластинка, твердит только одно: «Покайся!» Окно комнаты выходило на восток, поэтому закрытыми веками я ощутил тепло восходящего солнца. Спросил: «Какой день?» – «Суббота наступает», – мама все еще стояла на коленях и, положив голову на край постели, тихо молилась.

Внезапно стыд охватил меня из-за упорства и причиняемых матери страданий. Внутри что-то загорелось; лед, сковавший мою внутренность, надломился и стал крошиться: «Если мама так усердно просит у Бога для меня только одного – покаяния, – значит, оно, видать, и есть важнее всего на свете». После этого я сказал: «Мама, если доживу до воскресенья, отвези меня в свою церковь».

«Так проходит слава мира» (латинский афоризм)

Так, воскресным утром, 26 марта 1995г., оказался я у дрогичинского молитвенного дома пятидесятников. На холоде коченели с мамой часа полтора, пока не появился дежурный с ключами от входной двери.

Спрашивал у мамы, что же мне говорить. «Ничего не говори, кроме слов: «Иисус Христос, прости меня, грешника». Я дам тебе знать, когда выйти вперед, – это будет в конце собрания, часов в 12. Дойдешь до кафедры, повернешься лицом к залу и скажешь так». – «И это все?! А об исцелении?» – «Петенька, об этом ни слова!» – «Но ведь ты в течение пяти лет говорила, что я стану здоровым, если только переступлю порог твоей церкви. Вот он, этот порог!» – «Да, я говорила тебе о нем пять лет подряд, я просила… Но теперь уже слишком поздно рассчитывать на исцеление. Если бы ты видел себя в зеркале – страх! – кожа да кости, ходячий труп. Поэтому не утруждай Господа. Сегодня для тебя главное – прощение. Я так молилась об этом, и, может, милостивый Господь не допустит твоей смерти, пока идет служение. За похороны не переживай: верующих красиво хоронят…» – «А как же с полагающимся мне салютом? Уже не приедут солдаты и не отдадут мне последних почестей стрельбой вверх из автоматов над моей могилой?!» Мать всплеснула руками: «Сынок, мне приходилось слышать от тебя всякое, но такое… Разве тело в могиле может услышать выстрелы? Ты что, не веришь в ад и рай? Ты же читал об этом в Библии! Так выбирай! Но о болезни ни слова! Запрещаю! Понял?»

Мне надо было принять последнее в своей земной жизни ответственнейшее решение. Переступив порог «сектантской», а не православной церкви, дав хоронить свое тело новоявленным «братьям и сестрам», я буду вычеркнут из списков части; имя мое, которое я создал себе нелегким, честным трудом в обществе, где вера евангельская в лучшем случае прозывается инословной, постараются забыть. Ради чего я жил? Все идет прахом в одночасье…

В те минуты пришли мне на память слова разбойника, висевшего на кресте, который увещевал другого приговоренного к смерти, хулившего Христа: «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал». Эти слова успокоили и смирили меня.

Уже организовали людей, которые помогли бы внести меня внутрь здания. Но мама вдруг «выдала» еще одну странную инструкцию: «Сынок, может быть, кроме «прости» ты успеешь сказать: «Дорогая церковь, помолитесь за меня». – «Мама, ты же знаешь о моей жизни: горком партии, атеизм… Как же я после этого могу произнести «дорогая»? – «Но, Петька, слово «церковь» ты ведь скажешь, хотя бы про себя?» – «И это все?» – «Нет! Если еще успеешь, то промолви: «Иисус, если останусь в живых, я буду Тебе служить». – Последний посыл звучал так странно и нелепо, что резонно было бы возразить: «Ведь ты только что запретила утруждать Господа, даже не напоминать Ему о моей болезни». – Но сила моя вся утекла, а ноги уже касались первой из пятнадцати ступенек храма. Поэтому, обернувшись к маме, я прошептал: «У вас так принято?» – Услышал в ответ: «Так надо».

«Сказал Господь: кого помиловать, помилую,

кого пожалеть, пожалею» (Моисей)

Находиться в собрании было очень тяжело, ведь дома я только лежал и стонал, а тут требовалось сидеть пристойно. Чтобы не кричать от боли, я зажимал нижнюю губу зубами, кусал ее. Перепачкал, вытирая кровь, два носовых платка. Мама, сидевшая через проход рядом, на левой, сестринской стороне, посматривала: «Не теряю ли сознание?» Наконец пресвитер, Иван Данилюк, объявил призыв к покаянию. Мама сделала знак рукой: «можно». Резко и неосторожно встав, я крепко ушиб колено, но начал продвигаться к алтарю, поддерживаемый сзади мамой. Присутствующие встали. Пресвитер и два дьякона – родные братья Федор и Степан Мартыновичи – сошли с платформы. Несколько минут самостоятельно стоял на ногах и смотрел в зал. Внезапно нашло, как теперь понимаю, искушение от «духов злобы поднебесных»: «До чего ты дошел? Как мог до такой степени уронить свое достоинство? Теперь будешь просить прощения за грехи у этих «сектантов», в борьбе с которыми ты когда-то участвовал?!» – Пришлось употребить силу воли, чтобы прогнать эти мысли, и я сказал своему внутреннему человеку: «Буду просить прощения, как грешник, не у людей, а у Господа и Спасителя Иисуса Христа, но перед верующими в Него».

Внутреннее сражение закончилось. Набрав побольше воздуха, вымолвил: «Иисус Христос, прости меня, грешника». Коленки подкосились, падая навзничь, головой в направлении зала, торопливо проговорил: «Церковь, помолитесь за меня». Лежа произнес: «Иисус Христос, если останусь жить, я буду Тебе служить!»

Я сделал все, о чем просила мама, и решил, пока еще дышу, поведать Богу о всех своих грехах, чтобы оставить Землю прощенным, чистым. Превозмогая физическую боль, молвил: «Господи, я отрекаюсь от коммунизма, прости меня», – и т.д. и т.п. Посчитав, что покаялся во всем, взглянул на часы – 12.30. Выходил в 12. С трудом повернул голову на сестринскую, затем на братскую стороны: все – на коленях с поднятыми к небу руками, некоторые плачут. Удивительно: не зная меня лично, а тем паче не водивши со мною дружбы, они так искренне, с любовью молятся обо мне! Я устыдился за свое прошлое к ним отношение. И тут вспомнил, как мама некогда досадовала о том, что в первом часу дня она, как и многие другие сельчане, вынуждена оставлять собрание, чтобы вовремя попасть на автостанцию, которая находится в километрах трех от церкви. Что я наделал? Задержал людей до вечерних рейсов! Надо вставать, но как? Мне помогли. Развернулся лицом к кафедре. Встали все, начали вытирать слезы.

«Сила Моя совершается в немощи» (Иисус Христос)

Перед собой увидел пастора – мужчину средних лет, высокого, аккуратного, с приятным лицом, улыбчивого. С неподдельной радостью он, пожимая мою руку, заявил: «Поздравляем Вас с тем, что Господь Иисус Христос простил Вам грехи. Ваше имя записано у Него в Книге жизни. Если бы Вы знали, что теперь происходит на небе! Ангелы ликуют, небеса радуются, потому что еще один грешник обратился к Господу. Вы верите в это?»

Вопрос застал меня врасплох: Библию я читал поверхностно, подобного не встречал, и мама об этом не сообщила. В жизни я говорил «да» тогда, когда знал, а здесь требуется поверить священнику на слово. Он повторил: «Иисус Христос записал Ваше имя у Себя на дланях, потому что прощены Вам грехи ради имени Его. Вы спасены! Верите ли в это?» В висках моих стучат молотки, почки неистовствуют от боли, – мне бы хоть сесть скорее. Знали бы вы, люди добрые, что за церковной оградой меня поджидает смерть. Посмотрел на сестер – в знак согласия с пастырем оживленно кивают головами, улыбаются; глянул на братьев – старцы покачивают седыми головами, слегка наклоняя их вперед, мол, да, это правда! Их поддержка и помогла мне определиться.

Набрав в легкие воздуха, начал говорить слово «верю», и, как только произнес первый слог, во мгновение ока боль в организме исчезла! От изумления схватился за поясницу, потер виски. При этом услышал как бы шум падающего с моего тела панциря; возникло ощущение прохлады: осмотрев себя сверху вниз, обнаружил, что костюм на месте, у ног ничего не лежит.

Меня окружили тесным кольцом и стали поздравлять со спасением. Понимал: люди радуются тому, что Господь простил меня. Но они не знают, что еще подарил мне Иисус: мгновенно, после 12-летних страданий от хронического диффузного гломерулонефрита, стал здоровым. Юрий Андропов умер от этой болезни; врачам не известен ни один случай излечения от нее …

Прославляя Бога за происшедшие со мной чудеса – спасение и исцеление, – в начале апреля 1995-го вернулся в свою семью. Уезжая, я даже ключей от квартиры не брал, ибо не надеялся остаться в живых. Когда месяц назад покидал город, был, как говорят, «кожа да кости», еле передвигался, весил около 50 килограммов. Жена с дочерью с изумлением застыли в прихожей. Я стоял перед ними практически здоровый. Жена всплеснула руками: «Петя, заходи! Есть ли в нашем городе такая церковь?» – «Есть». – «Ты мне расскажешь, что и как надо сказать и сделать? Я тоже хочу знать такого Бога!» Она так и поступила. Через год Бог крестил нас Духом Святым.

В настоящее время мы живем в Бресте, вся наша семья служит Богу в церкви христиан веры евангельской, пастором которой является Василий Крейдич.